Всхолмленная степь
— Ваша повесть начинается в Монголии, развивается в Монголии, разве что конечная ее точка не там происходит…
— Наверное, начну с того, как вообще в моей жизни появилась Монголия. Я о ней думать не думал, но в университете, где учился, была военная кафедра, а после нее нас всех призывали лейтенантами на два года в армию. Если бы не армия, то я бы поехал в город в Наманган, в который меня распределили после окончания учебы, и в моей жизни появилась бы Средняя Азия, Узбекистан. Но в последний момент все переиграли, нас призвали в армию, и я попал служить в Бурятию. Тогда существовал Забайкальский военный округ, и в зону его ответственности входила не только Бурятия, но и Монголия, где тоже стояли наши войска.
Тогда в первый раз и побывал в Монголии. Меня, конечно, очаровал этот пейзаж. У меня теперь два любимых типа пейзажа. Это, во-первых, мой родной — североуральский. Белые скалы, каньоны на Вишере, Чусовой, по краям которых стоят ели и сосны (очень похоже на Аляску)... А второй — монгольский. Современная территория этой страны раньше называлась внешняя Монголия. Она вышла из-под власти Китая. А под Китаем осталась внутренняя Монголия. Если вы видели фильм Михалкова «Урга», в нем показана ровная степь, как доска. Это степь внутренней Монголии, а вот в нашей Монголии этого нет. Здесь степь всхолмленная, с потрясающе красивым пейзажем — он такой космический. Это сопки с немного вогнутыми склонами в отличие от наших округлых сибирских сопок. Выглядят как зеркала телескопов. При этом они все разноцветные из-за выхода на поверхность разных геологических пород. На закате совершенно фантастический вид. Тот, кто там побывал, этого никогда не забудет. Особенно если он там побывал в юности, когда еще все свежо и впечатлительность мощная. Моя юность пришлась на Монголию, Бурятию и Урал, поэтому эти пейзажи на меня действуют всю жизнь…
Потом я заинтересовался фигурой Унгерна (от ред.: Барон Унгерн-Штернберг — русский военачальник времен Гражданской войны в России, генерал-лейтенант Белой армии, видный деятель Белого движения на Дальнем Востоке), про которого тогда ничего не писалось. Свою первую повесть о нем я написал в начале 80-х годов, ее опубликовали в журнале «Уральский следопыт». Когда началась перестройка, открылись архивы, я начал заниматься им серьезно, так появилась книга «Самодержец пустыни». Она много раз переиздавалась, ее переводили на разные языки, в том числе и монгольский. После нее меня начали приглашать в Монголию, у меня появились там друзья — монголы и монголисты.
— А еще были «Журавли и карлики», где часть действия также происходит в Монголии… «Поход на Бар-Хото», по сути, ваш следующий шаг в постижении этой земли?
— Скорее, итоговый. Я решил, что больше туда не буду возвращаться. Мне много лет, уже хватит.
Правда из разных мест и времен
— Ваш «Поход…» — все-таки это разговор с русскими о Монголии, или же разговор с русскими о русских?
— Это разговор о вечных проблемах. Но эти вечные проблемы, если их рассматривать на нашем остром современном материале, требуют какого-то отстранения. И в идеале, если быть честным, я должен был придумать какую-то Швамбранию и рассматривать все эти проблемы на материале вымышленной страны, построить чисто абстрагированную модель. Но это чревато тем, что будет никому не интересно. Поэтому желательно проблематику погрузить в реальную историю. Мир един, история едина, все мы люди и все очень сильно похожи друг на друга.
— Но вы, взяв реальную страну, реальные события, поместили их в несуществующую крепость Бар-Хото…
— Такого названия действительно нет. Но на самом деле там не все так фантастично, как многим кажется. Речь идет о реальной китайской крепости, которая называется Кобдо. Этот аймачный центр существуют и сейчас, там есть даже остатки этой крепости, которую штурмовали.
Прототип одного из героев романа, шамана Зундуй-гелуна тоже реален. Это очень известная фигура — Дамби-Джамцан-лама. И то, что в моей книге он совершал (например, описанная процедура освещения знамен, при которой кровью убитых китайцев рисуют магические иероглифы), является абсолютно реальной историей.
— Также, кстати, как и реален описанный вами тулун — кожа, снятая с врага и поднимаемая над воинами во время штурма…
— И это абсолютно реально. Так случается в литературе. Недавно один молодой писатель, узнав меня, в московской пельменной подошел ко мне. Мы с ним разговорились, он дал мне кое-что почитать из своего, мне очень понравилось, и я его спросил, правда ли то, что у него описано. Это запрещенный вопрос, так вообще-то нельзя спрашивать. Но он мне ответил: «Конечно, это правда, только из разных мест и из разных времен». У меня примерно также.
— Ваш роман выстроен как дневник, мемуары русского офицера Бориса Солодовникова, когда-то служившего в Монголии. У него есть прототип или же он совершенно выдуманный персонаж?
— Вообще интеллигентных русских офицеров было очень много. Вообще сегодня есть исследования, посвященные судьбам генштабистов русской армии после революции (по книге мой герой окончил академию генерального штаба). Одни из них встали за белых, другие — за красных, многие оставили после себя воспоминания… Борис Солодовников кто-то из этих людей.
— В начале XX века, когда происходят описываемые вами события, мир уже считает себя цивилизованным. И в этом цивилизованном мире мы вдруг видим небольшую локальную войну, в которой жестокость зашкаливает. И на взгляд европейца, кажется, что жестокость совсем неоправданная…
— Когда ты пишешь, тебя начинает захватывать история, сюжет, который нужно довести до какого-то логического конца. Все идеи, которые заложены в книге — о гибельности всего этого дела, о жестокости войны, должны завершиться чем-то вот таким. Конечно, это восток. Но война в любом случае, особенно на периферии, приобретает ужасные черты, неизбежно к этому приходит. На периферии этот ужас расползается мгновенно.
— А почему именно там?
— Меньше контроля. А еще идет столкновение с людьми, у которых другие представления о возможном, допустимом. И очень легко европеец перенимает эти правила. Вспомните, например, что творили бельгийцы в Конго? Ты приезжаешь сейчас в Бельгию и не понимаешь, как могли эти цивилизованные бельгийцы когда-то отрубать ребенку руку, за то, что он плохо работал в шахтах… За пределами очерченного как бы цивилизованного мира с нас очень легко спадают эти одежды. И неизвестно как мы вами повели бы себя в этой ситуации. Говорить, что это творили отдельные изверги, не получается.
Человек серединного пути
— Многие пишут, что «Поход на Бар-Хото» — это книга о национализме, а мне после прочтения показалось, что одной из основных линий была линия о мужчине и его женщинах…
— И о том, и об этом. Когда тебе много лет, ты снова превращаешься в юношу. Молодой писатель всегда хочет вложить в свою первую книгу все, что у него есть. А теперь у меня такое же чувство, я вкладываю все, о чем бы хотел сказать, в свою книгу, которая может оказаться последней.
— Наши читатели спрашивают, какие книги, прочитанные вами в детстве, на вас наиболее повлияли?
— Писатель, который на меня произвел неизгладимое впечатление и, наверное, повлиял на мой интерес к Монголии, это Василий Ян с его трилогией о монгольском нашествии — «Чингисхан», «Батый» и «К последнему морю».
— Кстати, сегодня среди историков и рядом с ними не утихают споры, от кого в нас, в российской государственности, общественном устройстве больше — от Золотой Орды или от Византии. А вы к какой точке зрения склоняетесь?
— Я как всегда человек серединного пути. Поэтому думаю, что в нас много оттуда и оттуда. И, мне кажется, уникальность России и русской политической культуры в соединении того и другого. Я не знаю других мест на земле, другой страны, где бы так переплетались вот эти две традиции.
