– «Собачье сердце» долгое время было недоступно широкому читателю и лишь в 1987 году эта повесть была опубликована в Советском Союзе. Был пик перестройки и это воспринималось как некая сатира на советский образ жизни, на эту идею создать нового советского человека. А о чем же будет ваш спектакль? Об этом?
Дарья: Мне кажется, больше. Это как-то мелко для Булгакова, которого интересовали глубинные мистические процессы, отношения Бога и дьявола, человека и животного. Нас волнует человеческое и животное. Это больше значительно любого социального и политического контекста. Хотя эти процессы – симптомы глобальных хронических болезней, которыми человек страдает всё своё существование от начала сотворения мира. И Бог в какой-то степени. И вот мы ходим по этому кругу и не можем разобраться: какие у нас отношения с Творцом. А могу ли я Творца превзойти? А могу ли я заслужить Его любовь? А могу ли я его свергнуть? Про это, мне кажется, «Собачье сердце».
– Вы считаете, что именно сейчас пришла пора для новой трактовки?
Дарья: Сейчас, на мой взгляд, пришло время переосмысления Булгакова. Прошло 100 лет с написания «Собачьего сердца». Эта большая временная дистанция позволяет нам вскрыть фантастический код и притчевый код, который заложен в книге. Как, например, произошло с последней экранизацией «Мастера и Маргариты». Дистанция времени позволяет нам мыслить, как мыслил Булгаков, как мне кажется. Именно в жанре фантастического реализма, в некой притчевости. Он жил в [социальном] контексте, который наблюдал, описывал его, но фантазия автора, его фантасмагорический склад ума трансформировал этот контекст.
– А каков, кстати, жанр вашего спектакля? Он двойное название имеет, насколько я помню.
Дарья: Научно-фантастическая реальность. Мы долго думали, фантастический реализм ли, фантастика ли, но мне кажется, слово «реальность», оно нас подталкивает на поиск параллелей с тем, что происходит сегодня и с нами сегодня.
– Дарья, неужели вам не задавали вопрос и не говорили, что фильм Бортко, вообще-то, переиграть невозможно. Зачем вы за это берётесь?
Дарья: Говорили. Ну и что? Ну что ж теперь всё, законсервировать это произведение? Мне кажется, не бросать себе вызов – это скучно. Скучно брать то, что никто никогда не брал, и делать это, потому что тогда тебя ни с кем не сравнят. Таков мой характер. Будет сложно, будет трудно, будут сравнивать. Ну и пускай. Это та же самая тема, которую мы продолжаем: мои отношения с Творцом, мои отношения с Булгаковым, мои отношения с человечеством, с искусством, с Богом искусства. Почему я не могу взять это произведение, если его когда-то кто то брал другой, и сделал пусть гениально, пусть прекрасно?! Я хочу по-другому распробовать вкус этого произведения и вместе с артистами поговорить про Булгакова, про его мировосприятие, про его ощущение реальности. Это интереснее, чем просто довольствоваться диалогом другого художника с Булгаковым. Мы же тоже можем поговорить.
– Хочу обратиться к актёрам. Денис и Антон играют, собственно, главные роли. Денис - у нас профессор Преображенский. Антон будет играть Шарикова, Полиграф Полиграфыча.
Дарья: Я бы дополнила Шарика и Шарикова.
– Скажите мне, пожалуйста, друзья мои, как проходят сейчас репетиции? Насколько Дарья такой жёсткий режиссёр?
Кирш: Да, Дарья – тиран, она придумывает ночью форму репетиции, каждый раз все меняется. Она просто издевается над артистами, она заставляет нас учить текст. Почему-то она заставляет нас запоминать мизансцены. Она заставляет нас включаться в репетицию, фантазировать, писать историю роли. Ну, тиран, да.
– Это он сейчас шутит?
Дарья: Есть там доля правды…
Кирш: Я думаю, режиссёр и должен быть тираном, тираном, добровольно принятым, иначе это будет не режиссёр, а просто человек, который хочет сказать что-то своё. При этом, у него нет никакого права быть властным. Да, у режиссера есть власть над артистом, она добровольная, она может быть по любви, может быть, без любви. Но таковы правила.
– У каждого же из нас, из вас тоже есть свой Булгаков и своё его прочтение. В новой работе меняется ли у вас как у актёров, как у читателей представление о классике?
Кирш: Булгаков у каждого свой. Впечатления, оставшиеся от повести, шикарные впечатления, оставшиеся от фильма Бортко – это память детства, это основа. Сейчас мы: уже будучи взрослыми, пришли делать своё. У нас появилось представление об этом мире, своя философия. Своё. Мы пришли вместе делать совместный спектакль. Нас позвала Дарья. Это её спектакль, это её фантазия. Конечно, мы отстаиваем какие-то свои маленькие штучки в действии, и, конечно, у каждого есть какая-то большая идея, большая мысль, которую мы пытаемся,… даже нам сложно её сформулировать, потому что если скажешь слово, оно уже будет не то, потому что мысль она богаче, чем высказанное слово. Да, мы боремся, но слово за режиссёром.
– Дарья, как вам в голову пришла мысль дать роль Шарикова Антону? Он же красавчик!
Дарья: Не Шарикова, а Шарика и Шарикова как дополнение. Тема дуальности природы, любого живого существа, его души и материальной оболочки. В нашем случае Шарик, собака – это душа уязвимая, невинная, бестелесная условно, как только зародившийся пульсирующий комочек жизни. И Шариков, который обрёл оболочку, обрёл плоть, обрёл весь этот материальный багаж человечности, ложной человечности, теперь задаёт себе вопросы: кто я есть? И мы вместе с ним и вместе с Преображенским задаём себе вопрос: а что делает человека человеком? То, что он ходит, то, что он говорит, то, что он носит одежду и курит? В чем критерий человека? И не лучше ли не быть человеком? А быть душой, уязвимым бестелесной шариком, неким идеальным кружочком, наполненным эфиром? Наполненным наивным детским взглядом в идеализированном божьем раю? Там тебя могут полить кипяточком, но только потому, что мы не умеем, мы не знаем, как носить плоть, за которой прячется наша душа, наш шарик. Мы не знаем, как ей пользоваться. Даже Преображенский не знает. Ему кажется, что он выше Бога и он его отверг. Только в самом финале появляется мысль, что эволюция – даже не Бог, не высшее начало, не высшая гармония – а эволюция сама заботится о том, чтобы создавать гениев или трансформировать людей.
– Чем будете удивлять зрителя на премьере?
Кирш: Мы будем удивлять, но не животными на сцене!
Дарья: Мы будем удивлять своим мастерством, своими философско-художественными решениями. Повторюсь, сложная задача, но у меня есть внутренняя уверенность, предчувствие, что артисты справятся. Да, Антон?
Марьинских: Да!
– Скажите, пожалуйста, а почему все же этот спектакль будет идти на малой сцене? На большой было бы как-то не так?
Дарья: На большой, конечно, было бы как-то не так. Это всегда гиперболизация, масштабность выразительных действий, толпа. Разве мы обойдёмся на большой сцене одним Швондером?! Нет, там вооружённые силы должны врываться. Мне кажется, этот материал, он не совсем соотносится с большой сценой, он сразу выпячивает на большой сцене другие темы, не те, про которые мы сейчас с вами говорим. Это сразу же какая-то война, социальная борьба.
– Так читали Булгакова тогда, в начале перестройки. А у вас все-таки про другое, про этот конфликт человека, животного, творца.
Кирш: Просто настолько богатый материал, что можно выбрать свою сторону и сделать её главной. И в то время там была человеческая трагедия, это заложено автором, от этого не убежать.
